— Скворечня, чистая скворечня, — басил Степан и повыше — не замочить бы какого огольца — поднял шланг, свернул струю с асфальта на клумбу.
Изредка Степан поглядывал на собравшихся в стайку воспитательниц и, как зачастую, испытывал чувство некоего превосходства: не к ним, пускай ученым да знающим, а к нему грудится детвора.
Цокая по асфальту звонкими каблучками, на дворе показалась сама заведующая Вера Яковлевна, яркая женщина лет тридцати. Она окликнула кого-то из воспитательниц и направилась было к ним, не желая замечать дворника, но Степан как бы ненароком выронил шланг, и неуправляемая струя зашипела в траве, в двух шагах от заведующей. Вера Яковлевна отшатнулась и, взглянув на Степана, сухо с ним поздоровалась. Степан приветствовал ее тоже, дети повернулись в ее сторону и тоже поздоровались — нескладно, но весело. И заведующей ничего не оставалось, как заулыбаться.
«Так-то, голубушка, лучше», — подумал Степан.
— Лукошки делать будем?
— А клетки?
— А скворечницы?
Степан широко обещал, что делать они все будут, но обещания переносил на завтра, так как сегодня у меня и так, мол, дел невпроворот. К тому же он был еще плох силой, он еще чувствовал, как его пошатывает. Но детвора его уговорила; пришлось перекрыть воду и ватагой отправиться на крытую площадку.
Присев на скамейку, Степан молча осмотрел детишек. «Дай-ка, сынок, твой сандалик». Он нашел в кармане халата что надо, и сейчас же, при всех, совершилось чудо: худой сандалик стал крепким. Потом молча, по как по приказу, дети — кто усевшись на полу, кто стоя — начали дружно разуваться, и вот уже к Степану протянуты были десятки рук: каждому хотелось, чтобы дядя дворник подержал бы в руках его сандалик и поколол бы шилом.
Вот так всегда они, дети, — пристают… А за что-почему, он и сам не может взять в толк. Сказок Степан не знает, про войну никогда не рассказывает и вовсе-то почти не разговаривает. Он, правда, показывал, как из простой липовой коры получается лукошко, как из прутьев ивняка выходят свистульки или верша для ловли карасей, как мастерятся скворечни и клетки для певчих птиц, но ведь это все так, пустяковина. Степан, как и теперь вот, сидит и молча делает дело, а детвора вокруг наблюдает. Тогда на всем обширном дворе воцаряется мир: дети не шумят, воспитательницы отдыхают, а сам Степан, окруженный посапывающей своей аудиторией, отвлекается от невеселых своих дум…
Вскоре детей позвали на обед. Степану тоже захотелось есть. Егоровна налила ему того же, утрешнего борща, только борщ оказался еще наваристей, вкуснее да вдобавок в нем лежал еще мосол со шматком говядины. Гречневую кашу и кружку компота Степан убрал с той же старательностью, что и борщ.
— Поди отлежись, — пожалела его Егоровна.
— Придешь?
— Не чуди вольным светом… Ровно былку шатает, а туда же, в женихи.
— Да, эт ты верно, жених из меня сегодня никакой, — и вышел из столовой.
Сонная одурь валила с ног, но Степан знал, что надо крепиться, не заснуть до ночи. Знал, и все-таки сдался — пошел в сарай и, расстелив на досках халат, вздремнул часок-полтора.
В этот день выдавали зарплату, и Степан долго боролся с собой: идти за получкой или погодить. Сдерживала неясность: оплатили ему или нет за те одиннадцать дней, пока отсутствовал из-за постыдной своей болезни… На всякий случай он не спешил в тесный кабинетишко бухгалтера, но и никуда не уходил, а маячил здесь, под окнами, чтобы в случае чего его позвали бы. Так оно и вышло. Кассирша Алевтина Викторовна крикнула в форточку: «Степан Федорович, один вы меня задерживаете». Получка оказалась целехонькая: все тридцать рублей — двадцать девять рублями и один серебряной мелочью. При бухгалтере Степан равнодушно ссыпал серебро в карман, но, выйдя из кабинета, пересчитал мелочь.
Но вот у детей кончился тихий час, после сна они чересчур неотвязные — огарнут сейчас, облепят, а Степан все еще чувствовал слабость и решил до завтра им больше не показываться, ушел на люди, в магазин. Приятно было просто так, без цели потолкаться на народе, приятно ощущать, что карман твой оттягивают живые деньги, но в то же время нет у тебя никаких желаний и никуда тебя не тянет. Степан зашел в кондитерский отдел. Не вынимая руки из денежного кармана, разглядывал он на конфетных обертках мудреные картинки, думал, сколько дней везли к нам чай с далекого острова Цейлона. Потом он перешел в отдел молочный, пристроился в самую длинную очередь — за ряженкой, но передумал, покупать не стал и ее. Так ничего и не купив, он подошел к буфетной стойке и, отстояв еще в одной очереди, выпил стакан абрикосового сока. Сам того не сознавая, Степан, пока день еще не кончился, жался к людям, отирался возле них, будто бы их окружение отдалит или укоротит такую темную и такую дурную ночь.
Уже по пустому от детей двору вернулся он в свой сарай, заметив, что Егоровна и в этот раз не поскупилась, оставила котлет, компоту и хлеба. Не теряя времени, Степан принялся за еду, по возможности сдерживаясь, чтоб не торопиться. Но аппетит опять не поддался управлению разума… Сытость ленивым теплом разлилась по телу, привалилась к затылку. Знает Степан, что это всего лишь притворство организма, за которым последует бессонница и такая прозрачность памяти, что лучше уж сбежать на вокзал, в людскую толчею и суматоху, или загрузиться какой ни на есть работой до утра. Можно уйти и домой, в свою холостяцкую халупу: там все-таки есть лампочка, и в случае чего ее можно не выключать целую ночь. Но домой — это неблизко, да и еда здесь оставлена. И, поразмыслив, Степан снял со стены халат, бросил его, как и давеча днем, на доски и прилег. Теплая дремь, как и знал, продержалась недолго, и перед глазами закрутилась знакомая его околесица. Видится Степану Касовичу всегда одно и то же… В сенокосную пору сорок четвертого, списанный с войны по ранению, Степан, в то время тридцатилетний мужчина, идет в свое селение, что недалеко от Бреста. Всю войну оно было под немцами, и всю войну не знал Степан, что с его семьей, и вот, торопясь домой со станции, от скорого шага взмок. Как сейчас, видится ему разжиревший, с некошеной и нетоптаной травою выгон у своего села, одна-единственная коза на весь выгон и похудевшая за войну соседка Касовичей — Домна Рогачева. Все как сейчас, как только что… Увидев Степана, Домна вдруг качнулась и, словно от огня, стала пятиться назад. Не пряча лица, не стыдясь, она вдруг завыла — истошно, во весь голос: «Сироты мы с тобой на этом свете, сироты». Ни слова не сказав, не сбавив шагу, даже не изругавшись, Степан с каким-то окоченелым умом прошел мимо козы и мимо худой Домны. А женщина все умоляла его: «Не ходи в село, не надо, не ходи…»
С пригорка разглядел Степан: половины порядка на их когда-то просторной улице как не бывало. Многие хаты сожжены до самой земли. У других уцелели только печки — закоптелые, с длинными, страшными, как надгробья, трубами. На месте его хаты не было и печки… Все Степаново — Катерина и двое ребят: пятилетний Васятка и годовалый в ту пору крепышок Миша, — осталось тут, под серым этим пепелищем…
Степан повернул назад, бессознательно выбирая кружной путь, чтоб не видеть больше Домны и не слышать ее слов. Голова опустела, мыслей не было никаких. Успел подумать лишь об одном: зря пожалел того фрица!.. Зяблой мартовской ночью тихо накрыл «языка», тощенького кургузого немца; пока шли, он все тихо, без голоса плакал. На рассвете, когда Степан сделал передышку, тот показал фотокарточку: жена и двое мальчишек — такие же, как и сам он, заморенные, тонкошеие. «Иди к своим сопатым», — сказал ему Степан. А зря!
Было уже темно, когда он вернулся на станцию, сел на первый товарняк и уехал. Поездами, лошадьми, пешком пробирался Степан в глубину России — подальше от войны, подальше от ненадежной западной границы, пока не оказался в низовьях Волги, на левом отлогом ее берегу. Бешеным волком рыскал по неплотно заселенным заволжским степям, тихий искал на земле уголок. Приглянулся ему крохотный, о двадцати избах, степной хутор Сошки. Остановился. Вызвал письмом Домну Рогачеву. Тем же летом с помощью сердечных здешних людей слепили они низкую — на местный пастуший покров — камышанку с тремя подслеповатыми оконцами и тихо, пряча друг от друга каждый свое горе, начали жить. Степан плотничал в мастерской, Домна выращивала на совхозном огороде помидоры и махорку. Лета через три родилась у них Олеся — хилая золотушная девочка. И распрямились было по-птичьи сугорбленные Степановы плечи, и под его насупленными бровями поселилась было кроткая сдержанная улыбка, да недолго она продержалась. Дурной дождливой осенью стены у неумело покрытой камышанки отсырели, и без того хворая девочка простудилась, умерла. Аккуратно заправил Степан глиняный намогильный холмик и, ни слова не сказав Домне, прямо с кладбища ушел.
И снова он колесил по земле — теперь уже в поисках самых головоломных работ. В половодье, когда вода крутит черные страшные воронки, а льдины прут сплошняком, на утлом ялике перевозил Степан через быстрину рабочих; на высоте, где у других кружится голова, без предохранительного пояса монтировал каркасы хлебных элеваторов; из опасных забоев старой выработанной шахты, куда не каждый опытный горняк отваживался, доставал Степан сланец. И хоть бы одна царапина — ни черта не приключилось! Любая их этих работ, пока была вновинку, отвлекала Степана от невеселых житейских дум, но как только работа становилась привычной, обыденной, такою же становилась и жизнь, а говоря иначе — наступали ночи без сна. Бессонными же ночами возвращалась прозрачная, помнившая все далекие подробности память.
